Чем сильнее яд, тем меньше мензурка. "Океан" Фигероа
мое любимое - Дино
Стивен Кинг Дино
Стивену Добинсу
Дино умирает. "Трагические последние дни!" кричат таблоиды. А когда таблоиды говорят о смерти, они всегда говорят правду. Дино Мартини, называли мы его, когда были детьми, словно уже в десять знали, что выпивка сильнее него, предводителя поколения с хайболлом в руке. Дино умирает. мочевой пузырь отказывает, глаза отказывают, почки отказывают, там что-то выпало, тут что-то отекло. Дино слегка выжил из ума, вышел на сцену в Атлантик Сити, сверкая своими тёмными итальянскими глазами, и забыл слова песни "Это Любовь", начал шататься по сцене туда-сюда в розовой клетке света прожекторов, растерянный, словно пытающийся найти что-то, и наконец заплакал. Ему помогли сойти со сцены. "Когда в твои глаза светит луна, огромная, как пицца, Это Любовь" Помните? Дино уходит вслед за Питером, Вслед за Сэмми, туда, где, возможно, найдёт, новую жизнь, где эти щёголи уже приготовили сигареты и виски, но не для него, а для Фрэнка. Они включат "С тобой я чувствую, что молодею" на звёздной стереосистеме небес в исполнении Нины Симон, которое Фрэнк любит больше всего. А пока остаются недоделанные дела и неоплаченные долги. Дино умирает, старый приятель Джерри, хозяин Голливудского Дворца. Он так хорошо смотрелся на чёрно-белом экране в каске с сеткой и камуфляже, сражаясь на киношной войне, которой он не видел в жизни - куда лучше Герцога, с которым они вместе скакали на лошадях по Рио Браво. Дино умирает. Тот, который умел заставить людей смеяться, просто поднимая бокал мартини и делая так: "Бу-бу-бу" Дино уже не споёт "Все когда-то кого-то любят", "Я и моя тень", "Эта старая чёрная магия" и "Ты вошла в мою душу". Дино уже не начнёт щёлкать пальцами, держа в другой руке тлеющую сигарету, напевая "Мак по прозвищу Нож", такой невозмутимый и беспечный в Палладиуме. Дино упаковал свой смокинг, у паспорта Дино истёк срок, Дино съел свой последний стейк у "Лютеции", Дино переспал с последней старлеткой, дал свой последний концерт, снялся в последнем фильме, в последний раз появился на телевидении. Дино в кровати, и почти мёртв. "Трагические последние дни!" кричат таблоиды. А когда таблоиды говорят о смерти, они всегда говорят правду.
Чем сильнее яд, тем меньше мензурка. "Океан" Фигероа
Стивен Кинг Заклятие параноика
Нет больше Ни выхода и ни входа. Дверь, что окрашена белым, хлопала — ветром било. Все хлеще и хлеще. Кто-то стоит на пороге в черном плаще, горло его согрето тонкою сигаретой. Зря только время тратит его приметы в моем дневничке. В тетради. Выстроились адресаты змеею. Криво. Рыжею кровью красит их лица свет от ближнего бара. Свет продолжает литься… Нет больше ни выдоха и ни вдоха. Если я сдохну, если я скроюсь из виду, если я больше не выйду, мой ангел — а может, черт отправит мой дневничок в Лэнгли, что в штате Виргиния. Стены пропахли джином, свет пролился потоком, ветры его сотрясали… БЫЛО — пятьсот адресатов по пятистам аптекам. Были блики да блоки. Было — пятьсот блокнотов… В черном. Готов. Глуп. И огонек — у губ. Город — в огне… Страх потечет реками. Кто там стоит у рекламы, думает обо мне? Долго. Мучительно долго. В комнатах дальних-дальних? люди меня воспомнят. Воспой мне о жарком дыханье смерти в звонках телефона, о телефонной сумятице, о проводной смуте… Видишь, как просто? Там — одинокий кабак на перекрестке. Там, чередою столетий, в мужском туалете хрипит запоротый рок, и в руки — из рук в круг ползет вороненая пушка, и каждая пуля-пешка носит мое имя. Ты говорил с ними? Их накололи. Им не сыскать мое имя в чреде некрологов. В их головах — муть, им не найти мою мать, она скончалась. Стены от крика качались. Кто собирал пробы, точно с чешуйчатых гадов, с моих петляющих взглядов, со снов моих перекосных, со слез моих перекрестных? Свет невозможно убрать… А среди них — мой брат. Может, я говорил? Что-то не помню… Брат мой все просит заполнить бумаги его жены. Она — издалека, начало ее дороги где-то в России… Вы еще живы? Вас ни о чем не просили! Слушай меня, это важно, прошу, услышь… Ливень падает свыше, с высоких крыш. Капли — колючее крошево, серое кружево. Черные вороны сжали ручки зонтов черных. Болтают… слушай, о чем они? Пялятся на часы. В воде дороги чисты. Долго лило — острые струи мелькали. Когда завершится ливень, останутся лишь глаза как монетки мелкие. Останется ложь. Подумай — стоит стараться? Вороны — черные. Вороны эти ученые у ФБР на службе. Вороны — иностранцы, все это очень сложно. Лица манили, но я обманул их я из автобуса выпрыгнул. Один. На ходу. Без денег. Там, среди дымных выхлопов, таксист-бездельник поверх газеты измятой прошил меня взглядом, глянул — словно сглодал. Я — ошалевший, измотанный. Кану, как камень. Сверху — соседка. Ушлая старая стерва, седина — на пробор… Ее электроприбор жрет свет моей лампы, мне уже трудно писать. Мне подарили пса: пятнистые лапы да радиопередатчик, вживленный в нос. Мистика. Прямо с моста я столкнул пса вниз на двадцать шесть пролетов… Вот, написал про это. (Ну-ка, назад, проклятый! Живо — назад! Я видел высоких людей гляди, больше не будет проколов.) В закусочной пол пел старые блюзы-хиты. Официантка — хитра: твердит, что бифштекс солили. Да мне ли не знать стрихнина! Горький тропический запах не заглушить горчицей, по-притуши-ка запал, стоит ли горячиться? От горизонта, от гор ночью пришел огонь. Видишь, как дым — нимбом сереет в небе? Ночью все мысли смяты, то ли это! Кто-то безликий — смутный по трубам отстойника столько плыл к моему туалету… Слушал мои разговоры сквозь тонкие стены стены вращали ушами, стены дышали, стены давили стоны. Видишь — следы рук фаянс испачкали белый? Время стянулось в круг, все это вправду было… День переходит в вечер, красным горит по сгибу: Мне позвонят — я уже не отвечу. Не телефон — гибель! Бог посылал грозы люди швыряли грязью. Грязью залили землю, больше — ни солнца ни зелени, лишь крики боли. Они научились врываться, у них — винтовки да рации. У них — ни заминки в речи, им объясняют врачи, как будет эффектнее трахаться. Прикинь, как сладко: в лекарствах у них — кислотка, в лечебных свечках — «снежок». Кто там, с ножом, рвется — прогнать солнце? Пусть только сунется! Дорога моя — все уже, дела — не в лад. Я облекаюсь в лед, не помню — я говорил уже? Лед ослепляет подлые инфраскопы, слежка выходит за скобки… Вот — наклонилось к закату индейское лето. Произношу заклятья, ношу амулеты. Золою засыпаны залы. Вы полагаете — взяли? К черту! Я ж вас прикончу в секунду. Я ж вас попалю за черту четко! Любовь моя, будешь кофе? …Небо — как кафель, моя усмешка — как грим… Нет у меня в ходу ни имени, ни выхода и ни входа. Кто-то стоит, согретый горечью сигареты. Не помню — я говорил?
-
-
22.05.2018 в 06:35Стивен Кинг
Дино
Стивену Добинсу
Дино умирает.
"Трагические последние дни!" кричат таблоиды.
А когда таблоиды говорят о смерти,
они всегда говорят правду.
Дино Мартини, называли мы его, когда были детьми,
словно уже в десять знали, что выпивка сильнее него,
предводителя поколения с хайболлом в руке.
Дино умирает.
мочевой пузырь отказывает,
глаза отказывают,
почки отказывают,
там что-то выпало,
тут что-то отекло.
Дино слегка выжил из ума,
вышел на сцену в Атлантик Сити,
сверкая своими тёмными итальянскими глазами,
и забыл слова песни "Это Любовь",
начал шататься по сцене туда-сюда
в розовой клетке света прожекторов,
растерянный, словно пытающийся найти что-то,
и наконец заплакал.
Ему помогли сойти со сцены.
"Когда в твои глаза светит луна,
огромная, как пицца,
Это Любовь"
Помните?
Дино уходит вслед за Питером,
Вслед за Сэмми,
туда, где, возможно, найдёт,
новую жизнь, где эти щёголи
уже приготовили
сигареты и виски,
но не для него, а для Фрэнка.
Они включат "С тобой я чувствую, что молодею"
на звёздной стереосистеме небес
в исполнении Нины Симон, которое
Фрэнк любит больше всего.
А пока остаются недоделанные дела
и неоплаченные долги.
Дино умирает,
старый приятель Джерри,
хозяин Голливудского Дворца.
Он так хорошо смотрелся на чёрно-белом экране
в каске с сеткой и камуфляже,
сражаясь на киношной войне, которой он не видел
в жизни - куда лучше Герцога,
с которым они вместе скакали на лошадях
по Рио Браво.
Дино умирает.
Тот, который умел заставить людей смеяться,
просто поднимая бокал мартини
и делая так: "Бу-бу-бу"
Дино уже не споёт
"Все когда-то кого-то любят",
"Я и моя тень",
"Эта старая чёрная магия"
и "Ты вошла в мою душу".
Дино уже не начнёт щёлкать пальцами,
держа в другой руке тлеющую сигарету,
напевая "Мак по прозвищу Нож",
такой невозмутимый и беспечный в Палладиуме.
Дино упаковал свой смокинг,
у паспорта Дино истёк срок,
Дино съел свой последний стейк у "Лютеции",
Дино переспал с последней старлеткой,
дал свой последний концерт,
снялся в последнем фильме,
в последний раз появился на телевидении.
Дино в кровати,
и почти мёртв.
"Трагические последние дни!" кричат таблоиды.
А когда таблоиды говорят о смерти,
они всегда говорят правду.
-
-
22.05.2018 в 06:46Заклятие параноика
Нет больше
Ни выхода и ни входа.
Дверь, что окрашена белым,
хлопала — ветром било.
Все хлеще и хлеще.
Кто-то стоит на пороге
в черном плаще,
горло его согрето
тонкою сигаретой.
Зря только время тратит
его приметы
в моем дневничке. В тетради.
Выстроились адресаты
змеею. Криво.
Рыжею кровью
красит их лица
свет от ближнего бара.
Свет продолжает литься…
Нет больше
ни выдоха и ни вдоха.
Если я сдохну,
если я скроюсь из виду,
если я больше не выйду,
мой ангел — а может, черт
отправит мой дневничок
в Лэнгли, что в штате Виргиния.
Стены пропахли джином,
свет пролился потоком,
ветры его сотрясали…
БЫЛО — пятьсот адресатов
по пятистам аптекам.
Были блики да блоки.
Было — пятьсот блокнотов…
В черном. Готов. Глуп.
И огонек — у губ.
Город — в огне…
Страх потечет реками.
Кто там стоит у рекламы,
думает обо мне?
Долго. Мучительно долго.
В комнатах дальних-дальних?
люди меня воспомнят.
Воспой мне
о жарком дыханье смерти
в звонках телефона,
о телефонной сумятице,
о проводной смуте…
Видишь, как просто?
Там — одинокий кабак на перекрестке.
Там, чередою столетий,
в мужском туалете
хрипит запоротый рок,
и в руки — из рук
в круг
ползет вороненая пушка,
и каждая пуля-пешка
носит мое имя.
Ты говорил с ними?
Их накололи.
Им не сыскать мое имя
в чреде некрологов.
В их головах — муть,
им не найти мою мать,
она скончалась.
Стены от крика качались.
Кто собирал пробы,
точно с чешуйчатых гадов,
с моих петляющих взглядов,
со снов моих перекосных,
со слез моих перекрестных?
Свет невозможно убрать…
А среди них — мой брат.
Может, я говорил?
Что-то не помню…
Брат мой все просит
заполнить бумаги его жены.
Она — издалека,
начало ее дороги
где-то в России…
Вы еще живы?
Вас ни о чем не просили!
Слушай меня, это важно,
прошу, услышь…
Ливень падает свыше,
с высоких крыш.
Капли — колючее крошево,
серое кружево.
Черные вороны сжали
ручки зонтов черных.
Болтают… слушай, о чем они?
Пялятся на часы.
В воде дороги чисты.
Долго лило — острые струи мелькали.
Когда завершится ливень,
останутся лишь глаза
как монетки мелкие.
Останется ложь.
Подумай — стоит стараться?
Вороны — черные.
Вороны эти ученые
у ФБР на службе.
Вороны — иностранцы,
все это очень сложно.
Лица манили,
но я обманул их
я из автобуса выпрыгнул.
Один. На ходу. Без денег.
Там, среди дымных выхлопов,
таксист-бездельник
поверх газеты измятой
прошил меня взглядом,
глянул — словно сглодал.
Я — ошалевший, измотанный.
Кану,
как камень.
Сверху — соседка.
Ушлая старая стерва,
седина — на пробор…
Ее электроприбор
жрет свет моей лампы,
мне уже трудно писать.
Мне подарили пса:
пятнистые лапы
да радиопередатчик,
вживленный в нос.
Мистика.
Прямо с моста
я столкнул пса вниз
на двадцать шесть пролетов…
Вот, написал про это.
(Ну-ка, назад, проклятый!
Живо — назад!
Я видел высоких людей
гляди,
больше не будет проколов.)
В закусочной пол
пел
старые блюзы-хиты.
Официантка — хитра:
твердит, что бифштекс солили.
Да мне ли не знать стрихнина!
Горький тропический запах
не заглушить горчицей,
по-притуши-ка запал,
стоит ли горячиться?
От горизонта,
от гор
ночью пришел огонь.
Видишь, как дым — нимбом
сереет в небе?
Ночью все мысли смяты,
то ли это!
Кто-то безликий — смутный
по трубам отстойника столько
плыл к моему туалету…
Слушал мои разговоры
сквозь тонкие стены
стены вращали ушами,
стены дышали,
стены давили стоны.
Видишь — следы рук
фаянс испачкали белый?
Время стянулось в круг,
все это вправду было…
День переходит в вечер,
красным горит по сгибу:
Мне позвонят — я уже не отвечу.
Не телефон — гибель!
Бог посылал грозы
люди швыряли грязью.
Грязью залили землю,
больше — ни солнца ни зелени,
лишь крики боли.
Они научились врываться,
у них — винтовки да рации.
У них — ни заминки в речи,
им объясняют врачи,
как будет эффектнее трахаться.
Прикинь, как сладко:
в лекарствах у них — кислотка,
в лечебных свечках — «снежок».
Кто там, с ножом,
рвется — прогнать солнце?
Пусть только сунется!
Дорога моя — все уже,
дела — не в лад.
Я облекаюсь в лед,
не помню — я говорил уже?
Лед ослепляет подлые инфраскопы,
слежка выходит за скобки…
Вот — наклонилось к закату
индейское лето.
Произношу заклятья,
ношу амулеты.
Золою
засыпаны залы.
Вы полагаете — взяли?
К черту!
Я ж вас прикончу в секунду.
Я ж вас попалю за черту
четко!
Любовь моя, будешь кофе?
…Небо — как кафель,
моя усмешка — как грим…
Нет у меня в ходу ни имени,
ни выхода и ни входа.
Кто-то стоит,
согретый горечью сигареты.
Не помню — я говорил?
-
-
22.05.2018 в 17:46